здесь либо заколачивали досками, либо затягивали казенной светомаскировочной тканью, собиравшей уличную грязь. Электроснабжение отсутствовало. В дневное время жители с собственной мебелью высыпали на улицу. Сидя за столами, они пили чай, играли в карты, штопали одежду под временными тентами, сработанными из той же светомаскировочной ткани, картона и обломков разбомбленных домов. Джулия смотрела в оба, чтобы не наехать на пьянчуг и безнадзорных детишек, на мокрые кресла и пустые бутылки. Ей действовало на нервы и то, что с приближением ее велосипеда пролы умолкали и ни один не поднимал головы, чтобы поглазеть. Партийный комбинезон действовал не хуже шапки-невидимки.

Эту густонаселенную территорию пересекали две пыльные ложбины: все, что прежде находилось на этих местах, сровняли с землей управляемые ракеты. Не осталось даже дороги. Джулии приходилось два раза слезать с велосипеда и перетаскивать его на себе через руины. Первая воронка появилась сравнительно недавно. В воздухе до сих пор вилась алебастровая пыль, а среди обломков копошилась семья мусорщиков. Самая миловидная дочь — кареглазая худышка лет девяти-десяти — сидела на одеяле у перехода и предлагала прохожим убогие родительские находки: стоптанную обувь, старые шурупы и гвозди, пару исцарапанных очков.

Вторая выбоина существовала куда дольше: там буйствовал кипрей и успели вырасти хижины самовольных поселенцев. Некоторые из этих сквоттеров когда-то населяли разрушенные ныне дома, но попадались здесь и скитальцы — главным образом демобилизованные военнослужащие, не сумевшие получить лондонскую прописку. Такие места считались опасными, и девушки мрачно советовали друг дружке обходить их стороной. Но даже здесь тощий парень лишь на миг оторвался от своего костерка с решеткой и, заметив синий комбинезон Джулии, посмотрел сквозь нее, будто в пустоту.

Только в Хайбери, где вдоль населенных партийцами улиц возобновились ряды плакатов «СБ», Джулия в конце концов стряхнула напряжение и поняла, как сильно перенервничала. На въезде она отсалютовала патрульному, и тот слегка оживился — ровно настолько, чтобы дать ей интуитивно почувствовать улыбку под его неподвижной маской. Дальше все шло своим чередом, пока она не поравнялась с высокой стеной футбольного стадиона, где недавно появились граффити, изображающие знаменитый гол Батлера в матче со сборной Остазии. Теперь форму команды противников закрасили белилами — это косвенно указывало, что союз с Остазией уже на последнем издыхании. На той улице, где проживала Джулия, расцвела шеренга каштанов; это живописное зрелище подчеркивали обвязанные вокруг стволов широкие красные ленты — так маркировали деревья, намеченные к вырубке. На проезжей части играла детская компания; когда Джулия спрыгнула с велосипеда и покатила его к стене общежития, ребятишки окружили одну из девочек, которая прыгала по разлинованным «классикам», и, посылая ей под ноги мяч, стали нараспев скандировать речевку. Джулия узнала эту игру: называлась она «виселица». Меловые квадратики повторяли силуэт эшафота; по ним надо было прыгать в такт речевке. Если при этом нога водящего или отбитый мяч касались меловой линии, «вóда» становился «врагом» и приговаривался к «повешению».

«Виселицу» придумала легендарная Мейми Фэй из детского отдела миниправды — та самая, автор песен «Клятва юного разведчика» и «Не скроется свинёнок». В них увековечивалась казнь через повешение самых известных врагов народа: оборотней Резерфорда, Аронсона и Джонса. Стараниями Мейми Фэй к списку врагов добавился воображаемый дядюшка — в детских книжках всегда рассказывалось, как дядюшку-шпиона разоблачили бдительные племянницы и племянники. Прибаутка была такая:

Резерфорд и Аронсон:

Каждый — подлый враг-шпион.

С ними Джонс и дядя твой,

Все ответят головой.

На столбе на большом

Их повесят нагишом.

Мы увидим, ты и я,

Как жрет их стая воронья,

А шпионы сами

Дрыгают ногами

И болтаются в петле.

Нет им места на земле!

С последними словами водящий, подбрасывая мяч высоко вверх, выкликал имя какого-нибудь игрока, и тот должен был поймать мяч в воздухе, до удара о землю, а иначе становился врагом и приговаривался к «повешению». Иными словами, ему определяли какое-нибудь наказание: к примеру, по-собачьи вылакать воду из лужицы или протянуть руку, чтобы каждый игрок по очереди щипнул его выше локтя.

Джулия обычно считала, что клеймить такую игру как мерзопакостную — это курам на смех. Дети еще и не такие страшилки любят! Но почему-то сегодня она не раз обращалась мыслями к О’Брайену и к тому благоговейному взгляду, которым вперился в него Смит. Из глубин памяти само собой выплыло имя Смита: Уинстон. Такое имя носили многие его ровесники, названные, без сомнения, в честь некоего героя революции, который впоследствии оказался предателем и куда-то испарился. Тот Уинстон определенно прошел через министерство любви — или как там оно называлось в ту пору. Джулия не раз слышала от матери такую фразу: «Прошел через Любовь, когда та еще была лишь Сердечной Привязанностью».

Теперь дети тоже заметили Джулию, и мальчик в форме разведчика, похожий на хорька, уставился на нее с бдительным прищуром. Ответив ему приветливой улыбкой, Джулия с подчеркнутой непринужденностью повернулась ко входу в женское общежитие номер 21 и приняла решение на этой неделе сберечь свою норму шоколада для этих ребятишек. Если они поймут, что время от времени им от тебя перепадает вкусняшка, то не будут слишком рьяно сочинять о тебе всякие небылицы. Да и вообще на партийные шоколадки мог польститься только ребенок.

В вестибюле, на вахте, девушки-соседки оставили ей толстый ломоть хлеба с сыром. Такой сыр выдавали в пайках: все называли его «подошва», но за время своей велопоездки Джулия сильно проголодалась и всяко не успевала ко второму приему пищи. Бутерброд она умяла прямо у конторки, под трескотню комендантши по фамилии Аткинс.

Аткинс принадлежала к этническому меньшинству; лицо у нее было густо-коричневое и поначалу зачаровывало Джулию. Она даже задавалась вопросом, не обусловлен ли такой цвет кожи рецептами африканской кухни; потом, конечно, до нее дошло, что это бред. Во всех других отношениях Аткинс была образцовой представительницей несгибаемых лондонских партийцев среднего возраста. При каждой фразе она улыбалась, обнажая все пять оставшихся зубов, и могла выразить едва ли не любую мысль средствами партийного энтузиазма, подобно тому как собаки выражают все, что угодно, с помощью лая и виляния хвостом. Комбинезон у этой женщины, по моде ее юности, убедительно пестрел заплатами, а на вороте поблескивал бронзовый значок матери-героини, присуждаемый за воспитание десятерых отпрысков до призывного возраста.

Со стены над конторкой глядели фотографии семерых. Из них шестеро позировали у Стены жертв перед отправкой на фронт; их портреты были распечатаны в